"Кисель" рассказ

[BelayaLiliya]

Размещается с разрешения автора.
Автор: Жнец.

Дамы и господа, здесь есть жестокость и этот рассказ тяжело читать, но мне он очень нравится. Рассказ не более жесток, чем бывает наша жизнь, и позволяет не черстветь душой, заставляя, хоть иногда, вспоминать об истинных жизненных ценностях.
Если беретесь читать, то будьте готовы к тому, что будете реветь или, как минимум, ваше настроение перевернется с ног на голову.
Заранее приношу извинения.

Кисель

Я сижу у стены. Мне холодно и хочется есть. Очень хочется есть. Я уже не помню, когда и что ел в последний раз. Кажется, это была засохшая корка. Ветер явно хочет сдуть последнее мясо с моих старых костей. Шерсть уже не защищает – я слишком стар и слишком голоден. Похоже, я не переживу этой зимы. Таких холодов я не помню, хотя прожил достаточно долго, а ведь сейчас только ноябрь. Что же будет в декабре? Пока не заколотили окошки, я ночевал в подвале, а сегодня забили последнее. Можно было бы пойти в соседний дом, но там своя стая, вряд ли они обрадуются моему появлению, а идти искать пристанище где-то еще у меня просто нет сил. Еще можно дождаться, пока не откроют дверь в подъезд, и проскользнуть внутрь, но там наверняка торчит эта ненормальная бабка, и она прогонит меня своей клюкой. По опыту знаю, что старики не любят бродячих котов. Вот и сижу здесь, ловлю последние лучи заходящего солнца. Мимо идет женщина, ведет за руку девочку. Я знаю их, они живут на втором этаже и девочку зовут Аней. Она еще совсем котенок, и мама ведет ее из детского сада. Она тянет маму за руку и показывает на меня. « Мама, смотри, киска! Смотри, она дрожит. Она замерзла! Мама, давай возьмем ее домой! Ну, мам!» Мама не смотрит в мою сторону, она устала, она торопится. Но даже если бы она посмотрела, она не согласилась бы взять меня – кому нужен старый облезлый кот? Они ушли, хлопнула дверь, и я снова остался один. Нет, не один – еще есть ветер. Ветер, которому нет дела до меня. Я осторожно встаю и иду к лавочке на детской площадке. У меня еле получается запрыгнуть на нее. Она ненамного теплее асфальта, но все же. Я сворачиваюсь клубком. Ветер ерошит мою шерсть, но с этим я ничего поделать не могу. Скоро зайдет солнце. Станет совсем холодно. Похоже, я не переживу не то что этой зимы, но и этого дня. Завтра утром девочка Аня пойдет в садик и найдет меня… Нет, надо будет куда-нибудь спрятаться. Только попозже. Полежу еще чуть-чуть…

Хлопает дверь подъезда. Я поднимаю голову. О нет! Идет эта сумасшедшая бабка. Сейчас она сгонит меня со скамьи. Она подходит, склоняется надо мной, протягивает руку… Я закрываю глаза. Она гладит меня. Сначала осторожно, по голове, потом смелее, по спине. Я не открываю глаз – меня так давно никто не гладил. Ее сухие пальцы холодны и дрожат, но мне все равно приятно. Она тяжело вздыхает и садится рядом со мной. Потом осторожно поднимает меня и кладет себе на колени, прикрывая от ветра рукавами пальто. От нее тяжело и нехорошо пахнет, и я понимаю, что она скоро умрет. Я лежу не шевелясь, и чувствую, как дрожат под пальто ее худые колени. Сейчас уже никто не ходит в пальто, но ничего другого у нее нет – я знаю, потому что она ходит в нем все время, и зимой и летом, и я понимаю, что она замерзла не меньше меня, наверно, долго стояла в подъезде, прежде чем выйти во двор. Она снова вздыхает и говорит: «Замерз, бедняга. Отощал. Потерпи немного. Сейчас мой сын приедет, и мы пойдем домой». Я живу в этом дворе девять или десять лет, и все эти годы она ждет своего сына. Каждый день стоит в подъезде, иногда выходит на улицу. Она ждет его до позднего вечера, а на следующий день все начинается сначала, потому что никто никогда не приезжает. То есть, к ней приходит иногда сын, но наверно, это не тот, потому что он приходит пешком, а она ждет, что кто-то приедет, и, потом, - она не радуется ему.
Когда всходит луна, она поднимается, и, держа меня одной рукой, а другой опираясь на палку, бредет к подъезду. «Он приедет завтра, слышишь, - тихо бормочет она мне на ходу, - надо хорошенько выспаться сегодня».
Молока у нее нет, и она наливает мне в миску жиденького постного супчика на овсянке, как раз такой мне и нужен теперь.

Пришла зима, и теперь мы ходим встречать ее сына только в подъезд. На улицу выходим только днем и если тепло, а так стоим у окна между вторым и первым этажом. Она сажает меня на подоконник, и я всматриваюсь в подъезжающие машины, но он все не едет. Теперь я знаю, как ее зовут. Соседи, поднимаясь или спускаясь по лестнице, всегда здороваются с нами, и называют ее – Евдокия Степановна. Меня она зовет Киселем. Ну, вроде как киса – это кошка, значит, кот – кисель. Долгими вечерами мы сидим с ней в комнате на диване, и она показывает мне старые фотографии. Я знаю теперь все про ее сыновей. Тот, что приходит иногда, Иван, ее старший, работает где-то в котельной, и иногда пьет водку. Он приносит ей деньги и ругает Степана – это ее второй сын, которого она ждет. Ее Иван тоже ругает, но она не слушает и все равно ждет Степана. У Ивана черные руки, и от него пахнет теплом и углем, а иногда – водкой. Степана она любит, а Ивана почему-то нет. Она говорит, что Иван непутевый, в отца пошел, и все боится, что он сопьется, как отец. А Степан путевый, потому что учился в Вузе (я не знаю, что это такое, но, наверно, что-то очень путевое), и потому что женился, а Иван до сих пор не женат.
Иногда Евдокия Степановна плачет по ночам, когда думает, что я сплю, а днем снова идет встречать Степана.
Я знаю, что она разменяла свою трехкомнатную квартиру на две однокомнатные – я не очень понимаю, как это возможно, но это она рассказывала – и отдала одну Степану, а сама теперь живет в другой. Еще я знаю, что Степан раньше работал на какого-то хозяина, а теперь он сам себе хозяин, и у него много денег.
Иван, когда приходит немножко пьяный, кричит, что она Степану не нужна, что он к ней десять лет не приезжал и еще столько же не приедет, но я думаю, что это не так, ведь она ждет, а значит, он приедет. Иван приносит мне рыбу, дышит на меня водкой и жалуется на какую-то стерву Катерину, которая крутит хвостом и не идет за него замуж. Я не понимаю, зачем он хочет жениться на кошке.
Еще к нам приходит девочка Аня и ее бабушка Светлана. Евдокия Степановна и баба Света долго сидят на кухне и разговаривают, и баба Света часто вздыхает и качает головой, а девочка Аня гладит меня и тоже вздыхает – какой я худой. Я никак не поправляюсь и не могу много есть, болит живот, и это расстраивает девочку Аню. Однажды она спросила у бабушки, как это может быть, чтобы сын бросил маму, и сказала, что она никогда-никогда не бросит бабу Свету. Евдокия Степановна рассмеялась и погладила ее по голове, а баба Света почему-то заплакала и ушла.
Евдокию Степановну не очень любят во дворе, и девочку Аню дразнили, что она ходит в гости к сумасшедшей. Девочка Аня плакала, кидала в обидчиков снежками и кричала, что они сами дураки, и что Евдокия Степановна хорошая. Но однажды они с бабой Светой перестали приходить, хотя по-прежнему здоровались с нами на лестнице. И мы стали жить совсем одни.

Сегодня новогодняя ночь, сказала она вечером, когда мы ложились спать. Надо загадать желание, и оно обязательно сбудется. Я загадал, чтобы Степан наконец приехал, и она была счастлива. Что-то разбудило меня среди ночи. Я лежу и слушаю, что же это было, ведь я уже не молодой кот, чтобы не спать по ночам. И я слышу – тишину. Тикают часы, но не слышно ее хриплого дыхания – ведь она тоже очень стара, и у нее слабая грудь. Я понимаю – она умерла. Я встаю и иду к ее кровати, с трудом взбираюсь и долго смотрю на ее мертвое лицо. Она улыбается. Одно мое желание сбылось, и она стала счастливой, наверно, ей приснилось, что ее сын все-таки приехал. Значит, он и в самом деле приедет, ведь все желания сбываются в новогоднюю ночь.
Я подошел к входной двери, сел возле нее на пол и заплакал. Громко, чтобы меня услышали. Утром дверь взломали. Было много суеты, пришла и плакала баба Света, приходили чужие люди и унесли Евдокию Степановну. Потом пришел Иван. Он долго ходил по комнате и кухне, словно что-то искал, трогал руками кружевные салфетки, которые вязала раньше Евдокия Степановна, смотрел в окно. Глаза у него были красные, хотя водкой от него не пахло. Потом он сел за кухонный стол, опустил голову на руки и долго сидел не шевелясь.
Днем приехал Степан. Он никуда не заходил, прошел сразу на кухню и поставил на стол бутылку водки. Они с Иваном молча выпили. Потом еще. И еще. А потом они стали ругаться. Иван кричал, что у него не брат, а сволочь, и что он не верит что это его родной брат, а Степан кричал и заставлял Ивана написать что-то, я не понял, что, но что-то про квартиру. Я сижу в коридоре, смотрю на Степана, и пытаюсь понять, почему она так его ждала. Он маленький, толстый и противно пахнет. У него красное лицо, толстые губы и лысина, и он брызгает слюной, когда говорит. А потом я подумал, что она просто любила его и видела другим, чем он есть. Когда я был еще молод и жил в подвале, там была одна кошка, которую пнули ногой, пока она ходила котная, и она родила только одного живого котенка, да и тот был больной и хроменький. Она вылизывала и кормила его две ночи, а на третью он умер. Она проплакала у подъезда всю ночь, а под утро кто-то швырнул в нее бутылкой из окна. Потом пришла дворничиха и выкинула то, что от нее осталось, на помойку.
Братья долго ругаются и кричат, а потом Иван говорит, чтобы Степан убирался вон.
Я поднимаю глаза и вижу, что Степан идет прямо на меня. Я хочу убраться с его дороги, но не успеваю. Я вижу его черный, блестящий ботинок с острым носом, летящий прямо на меня. Я не могу увернуться, и он врезается мне в ребра. Я слышу крик Ивана «козел, кота-то за что!» и проваливаюсь в красную темноту.
Когда я открываю глаза в следующий раз, надо мной склоняется Иван и шепчет: «Кисель, Кисель, ты как? Держись, Кисель, я сейчас за врачом сгоняю, тут в соседнем доме кошачий костоправ живет, слышишь? Ты только держись!» Он встает и куда-то убегает. Я лежу на своей подстилке, наверное, это он меня сюда положил, и у меня очень болят ребра. Кружится голова, я не могу пошевелить даже лапой. Я пытаюсь позвать Евдокию Степановну, но крик выходит слишком тихий и хриплый. Она не услышит, у нее плохой слух, знаю я, и зову еще раз. Во рту у меня кровь, и я не помню, что со мной случилось. Я хочу, чтобы она пришла и погладила меня, последний раз – я понимаю, что умираю. Как она будет без меня?
Я слышу знакомые шаги. Только они не такие слабые, как раньше. Евдокия Степановна склоняется ко мне и берет меня на руки. Боль последний раз обжигает мне ребра и отступает. Евдокия Степановна прижимает меня к груди, улыбается, укачивает и успокаивающе шепчет: «Все в порядке, Кисель, все в порядке. Теперь ты со мной, и я больше никуда не уйду. Киселюшка…»
Хорошо, что ее руки… больше… не дрожат…